Старомодно уложенные волосы, качнулись, она помешала лапшу:
– Тебе решать…, – госпожа Эпштейнова помолчала, – ты взрослая женщина, милая моя. В капусту сахар добавь…, – распорядилась мать, снимая фартук:
– Детям она сладкой нравится. Тебе нравилась…, – госпожа Эпштейнова прислушалась: «Тихо. Чем они занимаются?».
Мать вернулась на кухню, улыбаясь:
– Кота загоняли, спит в корзинке. Пауль девчонкам буквы показывает…, – посмотрев на часы, она засучила рукава:
– Тесто я поставлю, а испечешь сама. Мне старикам надо готовить…, – община опекала пожилых людей. Дети из гимназии разносили горячие обеды. Клара смотрела на сильные руки матери:
– Она тоже немолода. Преподает, для синагоги печет, в гимназии отвечает за кухню. Людям, которым община помогает, восьмой, девятый десяток идет. Господи, что с нами будет? – мать открыла дверцу шкафчика, Клара вздрогнула:
– Посуда, новая. Не надо ее брать…, – темные глаза госпожи Эпштейновой, внимательно, посмотрели на дочь.
Посуда была из квартиры раввина. Аарон принес ее Кларе. Рав Горовиц смущенно сказал:
– Теперь я могу обедать у тебя, ужинать…, – Клара захлопнула дверцу: «Просто посуда».
Мать ничего не ответила. В передней женщина поднялась на цыпочки, поцеловав ее в щеку. Мать была выше. Госпожа Эпштейнова пристроила на голову шляпу:
– Думай, что для детей лучше, Клара…, – она обняла дочь, каблуки крепких ботинок простучали по лестнице. С кухни пахло куриным супом и печеньем. Клара поняла:
– Я его с имбирем сделала. Аарон, говорил, что его сестра похожее печет, в Амстердаме. Он здесь стоял…, – в дверь позвонили, когда девочки сидели за завтраком. Сегодня спектакля не было, Клара обещала Адели и Сабине прогулку. День оказался хмурым, но девочки, все равно, обрадовались. Клара водила их на деревянные карусели в парке. Она ребенком тоже каталась на лошадках, и залезала в кареты.
Она оставила девочек на кухне, за вафлями и молоком:
– Восемь утра, выходной. Мама, что ли? Или Аарон забыл что-то? – Клара всегда приводила в порядок спальню. Рав Горовиц прощался вечером с девочками, желая им спокойной ночи. Она перестилала кровать, меняла постельное белье:
– Что тебе надо? Он любит тебя. Он всегда о тебе и детях позаботится…, – Клара застыла, с подушкой в руках:
– Все равно, хорошо, что я осторожна. Но Людвиг…, – она замотала головой, – если он жив? Если он в тюрьме, в лагере? Я никогда, никогда себе такого не прощу…, – затолкав белье в корзину, женщина унесла ее в ванную. С кухни слышался шепот, шуршание. Клара крикнула: «Доедайте вафли! Надо чистить зубы, и умываться!». Девочки спали в одной кровати. Аарон, однажды, хотел спеть им колыбельную, но Клара тихо сказала:
– Не надо пока. Они могут об отцах вспомнить. Им тяжело будет…, – женщина прикоснулась ладонью к его щеке: «Просто не сейчас».
Открыв дверь, Клара покраснела: «Рав Горовиц, вы неожиданно…». Из-за его спины выступил паренек лет шести, в крепко пошитой суконной курточке, в грубой, вязаной шапке. Он прижимал к груди плетеную корзинку:
– Я Пауль…, – медленно, запинаясь, проговорил мальчик, – у меня котик…, – крышка корзинки приоткрылась. Клара увидела испуганно прижатые уши, черную шерстку.
– Томаш! – Сабина бежала, протянув руки:
– Тетя Клара, Адель, Томаш…, – кот выскочил из корзинки, бросившись навстречу девочке.
Они с Аароном оставили детей в передней. Томаш бодал головой ладошку Сабины, девочки тискали кота. Пауль улыбался:
– Котик дома…, И я дома…, – на кухне Клара приоткрыла форточку, поставив кофе на плиту: «Курите, рав Горовиц». Аарон зажег ей спичку, на мгновение, задержав ее руку в своей руке:
– Послушай меня, пожалуйста…, – днем, или при детях он всегда называл ее госпожой Майеровой.
Аарон вспоминал пустую, хмурую, туманную улицу, крепкие рукопожатия, веселый голос Питера:
– Мы решили начать с самой большой синагоги, и видишь, нам повезло…, – Питер взглянул на хронометр:
– Оставаться мы здесь не можем, сам понимаешь. Поедем в отель…, – он оглянулся: «Пауль не спит».
Мальчик держал плетеную корзинку, где что-то двигалось.
Границу они миновали без трудностей. Со стороны Судет им отдали честь, и даже не подошли к багажнику. Чешские солдаты, правда, попросили его открыть, но чемодан не тронули. Они остановились в какой-то рощице, Питер признался Генриху:
– Я боялся, что они заинтересуются багажом. Тогда бы все пропало…, – Пауль, с котом, устроился на заднем сиденье, под пледом. Перед выездом из Ауссига, они купили корзинку. Кот сам туда запрыгнул, и стал мурлыкать. Генрих, ведя машину, тихо сказал:
– Пауль улыбается. Петер…, – он помолчал, – мальчик не еврей. Ты уверен, что Аарон…, – Питер кивнул: «Конечно, уверен».
Рав Горовиц дал им свой адрес, подмигнув Питеру:
– Кузены наши здесь, но тебе нельзя им на глаза показываться…, – Питер знал, что герцог все рассказал Маленькому Джону. Они не встречались, когда Питер был в Англии, но дядя Джон, коротко, заметил: «Он в Блетчли-парке, в шифровальном отделе. Он вашу корреспонденцию получает».
– Нельзя, – согласился Питер, нацарапав что-то на листке из блокнота:
– Спроси у них, может быть, они встречали такого человека…, – Аарон спрятал бумагу в портмоне: «Непременно. Пойдем, – он взял руку Пауля, – увидишь двух, замечательных, маленьких девочек, и маму их тоже. Ее тетя Клара зовут…, – они договорились встретиться вечером. Питер и Генрих обняли мальчика: «Веди себя хорошо, милый». Питер погладил ребенка по голове:
– Увижу ли я его? Гитлер не оставит Чехию в покое. Опять куда-то ехать, спасать детей…, Господи, и когда все закончится…, – Генрих посмотрел вслед раву Горовицу:
– Тетя Клара…, Видел, какое у него лицо счастливое? Пора бы, два года прошло.
Питер сел за руль:
– А у нас, Генрих? Когда у нас, наконец, случится что-нибудь…, – он повернул ключ в замке зажигания, мерседес заурчал. Генрих откинулся на сиденье:
– После войны, мой дорогой. Если выживем, конечно…, – он скомандовал: «Отель Париж, рядом с Вацлавской площадью. Я навел справки. Лучший завтрак в городе».
Аарон отпил кофе:
– Ненадолго, Клара. Я что-нибудь придумаю, обязательно…, -она покачала головой:
– Нет. Бедный мальчик, его два года с рук на руки передают. Кто его сюда привез? – требовательно спросила женщина. Аарон вздохнул:
– Мои берлинские знакомые. Клара…, – рав Горовиц помолчал, – он не такой, как все, ты видела…
Женщина помахала рукой, разгоняя дым:
– Мы все не такие. Обсуждать больше нечего…, – взяв ее ладонь, Аарон прикоснулся губами к запястью:
– Я не смогу сегодня прийти, милая. Мне надо с ними встретиться…, – Питер и Генрих сказали, что все равно, осторожность не помешает:
– Я здесь по заданию абвера, – весело заметил Генрих, – но совсем не хочется наткнуться на столичных знакомых. Макса, например, или его приятеля, Шелленберга…, – Аарон помрачнел: «Адрес у вас есть. Приезжайте на трамвае, по отдельности».
Аарон не отнимал губ от ее руки. Клара высвободилась: «Сейчас дети придут, милый».
Женщина стояла в передней:
– Он ушел, я маме позвонила. Ничего, где двое, там и трое. Паулю семья нужна. Ему девять, а выглядит на шесть лет. Я их прокормлю, – женщина усмехнулась, – для евреев мы паспорта бесплатно подделываем, а другие за такое золото отдают. Людвиг бы обрадовался…, – Клара, внезапно, схватила ртом воздух, такой острой была боль, внутри: «Людвиг…»
Она прикусила, до крови, костяшки пальцев, заставив себя успокоиться.
Дети сидели кружком на ковре, разложив альбомы и краски. Клара бросила взгляд вниз. Поняв, что Пауль никогда не видел кисточки, она опустилась рядом. Кот урчал в корзинке, на полу валялась разодранная мышка. На улице начало моросить. Девочки склонили темноволосые головы над рисунком. Клара осторожно, аккуратно водила рукой Пауля. У него были теплые пальцы. Пауль считал:
– Один, два, три, четыре…, – раскосые, голубые глаза взглянули на Клару:
– Четыре…, – взяв карандаш, Клара подписала фигуры:
– Клара, Пауль, Адель, Сабина…, – девчонки сопели, Клара потянулась в их сторону: «Что у вас?». Они, разумеется, нарисовали Томаша.
Адель положила голову на плечо матери:
– Пауль хорошо рисует, как Сабина. А где наш папа? – спросила девочка.
Тикали часы, дождь стал сильнее. Клара поднялась: «Пойдемте, милые. Пора обедать».
Завтрак, в «Париже», действительно, оказался отменным.
За большим окном виднелась узкая, вымощенная булыжником, улочка Старого Города. Вацлавская и Староместская площади, ратуша, со знаменитыми курантами, находились за углом от отеля. В городе еще было пустынно, начиналось воскресенье. В ресторане гостиницы тоже царила тишина. Посверкивали лазоревые мозаики на колоннах, звякали серебряные ложечки. Постояльцы курили, закрывшись газетами.
